Отто Лацис о своей «крамольной» рукописи, Лене Карпинском и о несостоявшемся самиздатском журнале «Солярис» (янв. 1992)
Предисловие и комментарии В.Писигина
В 1992 году в «Провинциальном еженедельнике "Континент"» опубликованы несколько моих бесед с О.Р.Лацисом (1934-2005). Одну из них – «Рукописи не горят. И в КГБ не пропадают» – считаю нужным разместить отдельно, сопроводив 
комментариями и дополнив цитированием других авторов.
С 1987 года Отто Рудольфович был одним из наших наставников, следил за всеми нашими инициативами, поддерживал их, а когда было надо, оказывал помощь. Он даже приезжал к нам в Набережные Челны, чтобы воочию наблюдать за тем, как происходит «политизация экономики и экономизация политики». Лацис был убежденным сторонником бухаринской теории построения социализма, много размышлял и писал об этом еще с конца шестидесятых, но эти его работы о новой экономической политике двадцатых не публиковались до перестроечных времен, когда он уже работал в журнале «Коммунист», занимая пост первого заместителя главного редактора, и, кстати, за эти свои публикации был удостоен премии Фонда имени Н.И.Бухарина.
В 1990 году у Отто Рудольфовича вышла книга «Перелом. Опыт прочтения несекретных документов». Во время одной из наших встреч Лацис поделился историей её появления на свет, и я его рассказ записал, так как в нем задета одна очень важная и деликатная тема, касающаяся людей нам с ним близких... До того я был бегло 
наслышан о некой рукописи, которая каким-то образом попала в КГБ, в результате чего пострадали Лен Карпинский, сам Лацис, еще кто-то, но особенно в эту далекую по времени тему не вникал... Рассказ Отто Рудольфовича был опубликован в феврале 1992 года в «Провинциальном еженедельнике "Континент"» (см. здесь), после чего я посчитал, что эта история закрыта...
Но вот спустя тридцать с лишним лет, находясь уже далеко во времени и пространстве, к тому же в стороне от темы, кажущейся микроскопической на фоне трагических событий в Украине, я случайно наткнулся на выложенную в Сети книгу Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953-1985 гг., вернее, на один лишь абзац в той части книги, где автор рассказывает о либеральных настроениях конца шестидесятых – начала семидесятых в московской околовластной среде, о политических группах того времени и, в частности, о Лене Карпинском и о его несостоявшемся проекте. Вот этот отрывок:
«Не слишком удачным примером деятельности либерального сообщества являлся самиздатский проект "Солярис", начатый Л.Карпинским в 1973 г. Как и некоторые русские националисты, принадлежащие к его поколению, этот бывший секретарь по идеологии ЦК ВЛКСМ хотел "рулить" процессом функционирования самиздата (хорошо себя чувствующим и без такого "начальника"), "просвещать" и готовить новое поколение экспертов к грядущей либерализации власти. В этом ему должна была способствовать группа молодых журналистов, державших под своим контролем редакцию журнала "Молодой коммунист" (В.Глотов, И.Клямкин, Г.Целмс, Л.Тимофеев, В.Чернов). Однако проект был достаточно быстро — в 1975 г. — раскрыт КГБ. Его участники успели распространить только одну рукопись — статью О. Лациса. При этом инициатор проекта сдал КГБ всех его участников и был единственным, кто покаялся в своей деятельности. И только нежелание властей начинать судебные процессы над сотрудниками органа ЦК КПСС, а также вполне, вероятно, защитные меры, предпринятые их покровителями, способствовали тому, чтобы скандал был замят, а участники проекта, вместо Мордовии на пятнадцать лет, были сосланы в редакции изданий третьестепенной важности» (Николай Митрохин. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953-1985 гг. – М., НЛО, 2003, с.137-138).
В Википедии Николай Митрохин представлен как «российский социолог, историк-советолог, публицист», к тому же имеющий ученую степень, следовательно, знающий цену сказанному, тем более – написанному. Все, кто хоть мало-мальски был знаком с Леном Карпинским, прекрасно знают, что меньше всего на свете Лен хотел чем-то «рулить». Просвещать – да! Но командовать, быть чьим-либо начальником, командиром, кем-то «рулить»... Об этой несовместимости хорошо знал друг и соратник Карпинского – Юрий Николаевич Афанасьев (1934-2015), представленный научным руководителем Митрохина. Зная об их отношениях (Афанасьев и Карпинский вместе приезжали к нам в Набережные Челны, были гостями политклуба), я уверен, что Юрий Николаевич разделил бы со мной недоумение от уничижительного тона своего ученика: «...этот бывший секретарь по идеологии ЦК ВЛКСМ хотел...» и так далее... Повторю некогда написанное о Карпинском:
«Он был совершенно неревнив к своим текстам и воспринимал спокойно (по крайней мере, внешне), печатают их или не печатают, купируют или нет. Он активно не отстаивал свое право быть услышанным. Весь его фантастический заряд, редкий политический темперамент, неуемная страсть были подчинены самим текстам, а не их продвижению в массовое сознание или даже в сознание близких ему людей. Скажу больше: Лен охотнее продвигал мысли других, чем агитировал за свои. Собственно, за свои он не агитировал вовсе. Карпинский был эталоном ненавязчивости» (см. Гражданское сопротивление Лена Карпинского).
Лен Вячеславович, кстати, и пострадал как раз за то, что продвигал важный, на его взгляд, текст своего многолетнего товарища и единомышленника – Отто Лациса.
А далее Митрохин открыто бросает обвинения в адрес Карпинского: будто он привлек к участию в задуманном проекте журналистов, на том попался, после чего сдал их КГБ, при этом оказался единственным, кто покаялся в своей деятельности...
А где источники? Есть лишь перечень имен, у которых в разное время опубликованы дневники или воспоминания: Г.Арбатов, А.Александров-Агентов, К.Брутенц, Г.Шахназаров, А.Черняев, А.Яковлев... Есть еще ссылка на «Преждевременные мемуары» Владимира Глотова... Но где же сами цитаты, опираясь на которые Митрохин делает выводы?
А вот опубликованный дневник Черняева и те его страницы, на которых он фиксирует события, связанные с Карпинским и его замыслом создать журнал:
«Особая папка». «Об антипартийной деятельности
Л.Карпинского, Глотова и Клямкина»
24 мая 1975 г. В четверг в 6 часов, к концу рабочего дня Вершинин принёс мне «Особую папку» и ещё одну, толстую, явно какую-то рукопись. Сказал: Б.Н. (Пономарёв) просит тебя ознакомиться, но только сегодня, на ночь её надо обязательно вернуть. У меня сидел Дилигенский – дела по многотомнику «Рабочее движение», а также о книжке Перегудова по лейбористам, которую издательство боится издавать и проч. Он ушёл, я раскрыл «Особую папку».
Записка двух отделов (Пропаганды и Оргпартотдела) по поводу записки в ЦК Андропова «Об антипартийной деятельности Л. Карпинского, Глотова и Клямкина». Л. Карпинский – сын знаменитого старого большевика, который после XX съезда и до своей смерти года два-три назад, когда ему было уже лет под 100, непременно занимал места в президиуме Дворца съездов по большим праздникам, по случаю съездов партии и т.п. Лен Карпинский (имя от «Ленин») был до 1962 года секретарём ЦК ВЛКСМ, потом зав. отделом «Правды», потом его вытурили за совместную с Бурлацким статью в «Комсомолке» о том, как московские культорганы задушили одну из очередных пьес на Таганке (тогда и Бурлацкий полетел из «Правды»), потом вроде долго болел печенью или кровью, потом устроился на какую-то мелкую должность в издательстве «Прогресс».
Я его знал немного, как-то виделись раза два в Театре на Таганке, потом однажды оказались рядом в троллейбусе. Раза два он внезапно заходил ко мне на работу, приносил списки иностранных книг, из которых мы, Международный отдел, должны были выбрать нужное, а они, «Прогресс», тогда уже будут переводить на русский для «особого списка». Из разговоров с ним я вывел только одно: это мягкий, очень интеллигентный и вместе с тем простой, контактный человек, симпатичный и отзывчивый в общении. С ним очень легко сходиться. Он держался со мной на «ты» и так, будто мы чуть ли не друзья детства. Никаких «таких» своих взглядов и идей он при мне и мне никогда не высказывал. Но вид у него был всегда печальный и угнетённый, на всём его старо-русско-московском интеллигентном облике лежала печать «мировой скорби». Большие глаза, тонкий с горбинкой нос, узкий овал, красивый правильный рот, чёрные волосы, костлявый, плечистый, сутуловатый и узкогрудый. Лет под 30 с небольшим. Что он недоволен «режимом», было видно по всей его манере, хотя он не мог бы по самой своей натуре быть злобным оппозиционером.
Фамилии Глотова и Клямкина я увидел впервые. Это, оказывается, заведующие отделами редакции «Молодой коммунист». Суть дела. Андропов докладывает в ЦК о том, что обнаружено намерение этих трёх (во главе с Карпинским) издавать подпольный (самиздатовский) журнал «Солярис». В первом выпуске предполагалось поместить статью самого Карпинского «Слово тоже дело», статью Гефтера о ленинской методологии исследования общества и работу Лациса «Год великого перелома».
Карпинский, Клямкин и Глотов вызывались в КГБ, с них взята подписка об отказе от затеи, они предупреждены, а остальное – дело партийных органов (т.е. вопрос об их партийности и увольнении или сохранении на прежнем месте работы). Приложена магнитофонная запись беседы с Карпинским начальника управления КГБ Бобкова и фотокопия рукописи Лациса (та самая толстая папка). Запись поразила меня. Оказывается, Бобков и Карпинский до 1962 года вместе работали в ЦК ВЛКСМ. С тех пор не виделись. И вот теперь встретились...
Поговорили об этом. Бобков напомнил, как бы спохватившись, что всё-таки должностное лицо. Спросил, догадывается ли Лен, зачем его «сюда» пригласили. Тот сделал вид, что «нет». Далее – обычные, видимо, заходы: будем ли откровенны, иначе нечего и время терять. Бобков вёл разговор очень умно, достойно, без малейшего намёка на запугивание, без всякого шантажа. Он откровенно сказал, что речь идёт о «Солярисе». И когда, после некоторого перетягивания (не каната) слабой резиночки, Карпинский понял, что всё и обо всём известно, он назвал и все фамилии, и все, что делалось. И разговор пошёл, можно сказать, теоретический, хотя оба не раз оговаривались, что не для того они здесь, чтобы вести теоретические дискуссии.
Карпинский отрицал намерение издавать журнал «по линии самиздата». Бобков резонно парировал: зачем тогда излагать мысли в связном статейном виде, редактировать тексты (Карпинский это сделал в отношении Лациса) и даже писать послесловие (к Лацису). Карпинский доказывал, что речь всё же шла об обмене мыслями в очень узком кругу, а записывать – чтобы чётко откладывалась мысль, чтобы можно было последовательно и организованно спорить, чтобы был какой-то порядок в рассуждениях, чтобы можно было фиксировать результаты дискуссий и т.д.
Бобков отвечал (и вполне компетентно), что все самиздатовские дела начинались так же. Но коль скоро что-то напечатано, вещь неизбежно выходит из-под контроля инициатора, какие бы добрые намерения у него ни были. Вот, говорит, о вашем журнале (пусть, вы говорите, «библиотеке», которую вы хотели лишь складывать у себя на полке) знает Янов (это, оказывается, тот самый литератор, который года два-три назад напечатал в «Новом мире» интересную статью об НТР и современном герое производственного романа. Я, помню, обратил на неё внимание). А теперь этот Янов – в Израиле, работает в «Голосе Израиля».
Или: написанное надо печатать. Для этого нужна машинистка. И вы нашли машинистку Алексееву. Но о том, что она печатает, узнали не только мы, но кое-кто другой. Мы сделали обыск, и вот «Солярий» у нас, но он мог быть и уже, может быть, имеется и кое-где ещё.
Карпинский при этом воскликнул: «Значит, мы ошиблись в человеке!» Оба засмеялись.
Между такими «отступлениями» Карпинский излагал своё кредо. Уже более 10 лет он мучается проблемой, откуда взялся Сталин, изучал, думал, живёт от этого раздвоенной жизнью и несчастен от этого. (Да и во внешней жизни он несчастлив. Мне говорили, что от него ушла жена, или сам он развёлся, полюбил другую, женщину с четырьмя (!) маленькими детьми. И будто они живут душа в душу, он возится с ребятами, как со своими, но бедствует, бывает, просто нищенствует. Вид у него всегда был затрапезный, неопрятный – вид едущего с работы шофёра тяжёлого грузовика или водопроводчика...)
Так вот мучает его эта проблема потому, что, наблюдая, что происходит в стране, он пришёл к убеждению, что причина в непоследовательности XX съезда. На съезде был поверхностный, теоретически несостоятельный, кухонный анализ феномена «Сталин», а после съезда были сделаны лишь кое-какие политические выводы (главным образом ликвидация лагерей), а социально и экономически, а значит, идеологически всё было оставлено по-старому. Демократия не развивается, и в этом – источник наших неурядиц и бед.
Бобков согласился. Дважды или трижды они возвращались к теме демократии, и реакция Бобкова была однозначна, что демократию, действительно, надо развивать, «но не с помощью же нелегальных изданий». Карпинский горячо говорил, что не только вредно замалчивать и искажать нашу историю, что без этого мы не найдём средств к эффективному решению экономических и духовных проблем, но что это и невозможно. Длительный опыт России показывает, что это невозможно. И нельзя ещё и потому, что анализом того, о чём мы молчим, занимаются враги – иностранные враги. И всё всё равно становится известным.
Бобков возражал: кто же вам запрещает заниматься таким исследованием? Да и десятки институтов, учёных и проч. занимаются этим. Карпинский тоже резонно парировал, что то, что он хотел бы сказать и до чего он додумался, никто печатать не будет. А в институтах даже устно можно говорить только в таких рамках, за которыми, собственно, и начинается настоящее исследование и понимание предмета. Так они мило разговаривали.
Карпинский упрашивал не трогать Клямкина и Глотова. Бобков ему отвечал, что их «трогать» никто не собирается в определённом смысле. Но с ними уже беседовали, но они ведут себя по-дурацки. Все отрицают.
Карпинский: «Я им скажу, чтоб они не валяли дурака». (Впрочем, из «беседы», да и из записки неясно, какова роль этих двух из «Молодого коммуниста» в деле с «Солярисом».)
Бобков: «Ну, а что Гефтер?»
Карпинский: Гефтер вообще ни при чём. Я с ним разговаривал, вообще мы много беседовали на вот эти темы. Он умный, глубокий человек. Он мне (Карпинскому) сказал: делай, как знаешь, я в этом участвовать не буду». (См. здесь.)
Комментировать здесь нечего, но обращу внимание на тон высокопоставленного чиновника из аппарата ЦК КПСС. Сколь вежлив и почтителен он (даже в дневниках!) в отношении важного и могущественного генерала из КГБ и сколь снисходительно-пренебрежительный по отношению к попавшему в его лапы Карпинскому, да и к остальным фигурантам «особой папки»... «Вид у него всегда был затрапезный, неопрятный – вид едущего с работы шофёра тяжёлого грузовика или водопроводчика...» Известно, что Лен Карпинский страдал диабетом, не имел средств на достойное лечение, ну а в сравнении с высокими аппаратчиками из Международного отдела ЦК «затрапезный вид» был у нас у всех, не только у шофёров тяжёлых грузовиков, водопроводчиков или дежурных слесарей химцеха... Добавлю, что и в таком виде Карпинский был одним из самых красивых и обаятельных персон, когда либо мне встречавшихся...
Другой источник Митрохина – Владимир Владимирович Глотов (1936-2019), журналист, ответственный секретарь «Огонька» эпохи перестройки и гласности. В начале семидесятых он работал в редакции журнала «Молодой коммунист», неожиданно для себя попал в переделку в связи с рукописью Лациса и, похоже, до конца дней считал, что его, как и Игоря Клямкина, выдал Карпинский, что он подробно и живописно изложил в своей книге «Огонёк-nostalgia. Проигравшие победители». Отсюда и его уничижительные характеристики в адрес Карпинского: «...непрактичный человек, больной, говорун и фантазер».
Впрочем, сомнения его все же мучили, коль скоро он написал: «Главной загадкой для меня оставался Лен Карпинский. Десятки раз я перебирал в уме подробности наших с ним встреч, пытаясь в прошлом найти ответ на мучивший меня вопрос».
Чтобы не приводить здесь довольно громоздкую цитату, отсылаю вас к этим страницам из книги В.Глотова (см. здесь).
Что еще добавить, предваряя рассказ О.Р.Лациса, из-за «крамольной» рукописи которого и разгорелся весь этот сыр-бор с печальным концом?
Только то, что ни Анатолий Черняев, ни Владимир Глотов, ни ссылающийся на них Митрохин «Провинциальный еженедельник "Континент"», издававшийся в Набережных Челнах, никогда в глаза не видели и, следовательно, с воспоминаниями Лациса знакомы не были.
Жаль, потому что они бы убедились в том, что на самом деле Лен Вячеславович никого никому не «сдавал» и его совесть чиста. Будь иначе, в отчетах КГБ фигурировали бы лица, с которыми Карпинский действительно замышлял независимый самиздатский журнал, – это близкие друзья Лена Вячеславовича, которых 26 января 1992 года, во время беседы со мной, впервые назвал Отто Лацис, непосредственно посвященный в замысел Карпинского. Повторю: этих имен в «особой папке» КГБ не было, иначе бы Черняев их непременно упомянул! Не фигурируют эти имена и в подробных воспоминаниях Глотова – значит, он о них не знал, следовательно, в замысел о создании самиздатского журнала «Солярис» посвящен не был, хоть и представляет себя и Карпинского «соратниками, взявшимися за рискованное предприятие». Кстати, самого Глотова Лацис в числе близких соратников, замышлявших журнал, не упоминает...
Добавлю также, что и Отто Рудольфович Лацис, и Михаил Яковлевич Гефтер относились к Лену с высочайшим уважением и симпатией, ценили его незаурядный ум, читали все, им написанное или сказанное, и, зная мою близость к Карпинскому, всегда расспрашивали о нем, справлялись о его здоровье, передавали приветы, при этом никогда (никогда!) не сомневались в его честности и исключительной порядочности. Ну а в редакции «Московских новостей», в среде постоянных авторов этого влиятельного еженедельника Лена Вячеславовича (Ленчика!) все просто обожали...
Жаль, что ушедшие из жизни Анатолий Черняев и Владимир Глотов эту публикацию уже не прочтут. Но Игорь Клямкин и еще относительно молодой Николай Митрохин её, быть может, заметят...
Современному и особенно молодому читателю (если он только дойдет до этой публикации) важно знать, что все упомянутые здесь фигуры были коммунистами, не 
просто состояли в партии, но работали в партийных органах, в том числе печатных, и к диссидентскому движению никогда не примыкали. Лен Карпинский был последовательным ленинцем времен нэпа, высоко чтил Бухарина, ненавидел Сталина и боролся за десталинизацию внутри партии и внутри страны в целом, для чего грезил политическими реформами, шедшими куда дальше, чем те, которые объявил Горбачев, хорошо знавший Лена Вячеславовича еще с комсомольских времен. Карпинский, названный в честь Ленина не кем-нибудь – самой Крупской, был политическим лидером шестидесятников, и если бы не была свернута хрущевская оттепель, несомненно, стал бы одним из партийных и государственных лидеров СССР, если вообще не генсеком. Но после смещения Хрущева и с началом процесса ресталинизации изменилась политическая конъюнктура, а после известных событий в Чехословакии изменилась и страна. Карпинский же, со своим багажом знаний и представлений о социализме и коммунизме, оставался прежним... Его знания и опыт были востребованы при Горбачеве и в первые годы правления Ельцина, но, как вдумчивый обличитель и последовательный борец с традиционной российской государственностью, Лен Вячеславович всегда пребывал в оппозиции к обоим этим деятелям, о чем говорят его потрясающие, не потерявшие актуальность тексты. А после начала войны в Чечне, которая стала для Карпинского поистине гибельной, он вообще многое пересмотрел. Увы, сил на то, чтобы продолжать бороться, у него уже не оставалось...
Отто Рудольфович Лацис был последовательным горбачевцем. В последние годы существования СССР он даже был избран в ЦК КПСС. После краха СССР в 1991 году, он на какое-то время исчез, потерялся, испытывая тяжесть чувств... Но с возвышением своего бывшего сотрудника Егора Гайдара всецело стал поддерживать его: защищал жестокие реформы в статьях, обосновывая их необходимость и верность... Однако я, зная политэкономические взгляды Отто Рудольфовича, догадывался, что делал он это со всё большим и большим трудом...
Важно заметить здесь и то, что и за Карпинским, и за Лацисом вполне зримо проглядывались очертания «любимца партии» – Николая Ивановича Бухарина, которого они оба считали главным политическим оппонентом Сталину, а бухаринские идеи – реальной альтернативой сталинизму. Именно это и сблизило меня с ними (а их со мной!) во второй половине восьмидесятых...
Санкт-Петербург, июль 2023
* * *
Отто Лацис
«Рукописи не горят. И в КГБ не пропадают»
«Провинциальный еженедельник "Континент"», №5, 1992 г.
Эта рукопись была написана в основном в 1972 году. Еще через два года, то есть в 1974 году, я отдал ее Лену Карпинскому для прочтения. У него был один экземпляр книги, а остальные находились у меня в Праге. (Лацис в то время работал в журнале «Проблемы мира и социализма», редакция которого находилась в столице Чехословакии. —В.П.) По правде сказать, у меня был еще один экземпляр, но его я надежно спрятал и никогда никому вообще об этом не говорил. Он-то, кстати, и опубликован. Об этом экземпляре я не говорил даже своим близким друзьям. Так вот, Лен так вдохновился этой рукописью, что отдал её на размножение машинистке. У него 
была идея создать марксистский кружок, в котором бы обсуждались различные актуальные политические проблемы. Вот для того, чтобы на заседании такого кружка обсуждалась моя рукопись, он отдал ее на размножение на простой пишущей машинке, а у машинистки, которая сделала пару закладок, рукопись изъяли.
Потом дело представляли так, что машинистка якобы сама отнесла рукопись в КГБ, что маловероятно. Скорее всего, за машинисткой пристально следили, и когда рукопись была почти готова, то ее изъяли. КГБ, видимо, стремилось зафиксировать сам момент подсудного действия, поскольку написание рукописи, что называется, «для себя» ещё неподсудно, а вот момент размножения с целью дальнейшего распространения – это уже преступление и соответствующая статья.
Почему они следили за какой-то там машинисткой? Да потому, что еще за несколько лет до того захватили рукопись статьи Карпинского, в которой содержался план независимого журнала. Тогда, после 1968 года, мы все находились в возбужденном состоянии, поскольку после вторжения в Чехословакию поняли, что власть в стране вполне чуждая и нас с нею больше ничего не связывает. Мы тогда увидели, что брежневское руководство ни к коммунизму, ни к светлому будущему, ни к провозглашаемым им же идеям никакого отношения не имеет. И Лен, в то время очень активный, всех нас тогда вдохновлял и носился с идеей независимого журнала.
Мы тогда часто собирались вместе. Самые большие сборища были на квартире у Егора Яковлева. Там бывали Георгий Куницын, Гена Лисичкин, Тимур Гайдар... Но, увы, из наших планов тогда ничего не вышло. В общем никто Лена особенно не поддержал, и мы не нашли способы издавать такой журнал. Но рукопись, в которой Лен теоретически разрабатывал идею журнала, осталась. И Лен ее дал почитать Рою Медведеву, а у того рукопись изъяли при обыске. Рой, конечно, рассказал об этом Лену. Рукопись Лена была анонимной, и казалось, что авторство установить было трудно, но произошло еще одно событие.
В издательстве «Искусство» была «рассыпана» уже набранная книга Карпинского. Лен написал что-то о драматургии. Причем Карпинскому даже об этом не сказали, и он не особенно об этом беспокоился. А между тем эти два события тесно связаны. Дело в том, что Лен включил в книгу целые куски из своей подпольной рукописи... За Леном следили после этого целых четыре года. Приходил, например, монтер по ремонту телефонов, которого не вызывали, постоянно под окнами стояла черная «Волга», происходили вообще всякие чудеса, но Лен всегда был человеком не от мира сего. За ним пристально следили, а он даже не обращал на это внимания. (Поэтому всякий, кто приходил в гости к Карпинскому, тотчас попадал в поле зрения КГБ, в том числе и В.Глотов. —В.П.) Словом, они быстро установили автора рукописи с планом независимого журнала, и, как потом заявил Бобков, высокий чин КГБ, сделали это именно по готовящейся 
к изданию совершенно невинной книге Лена, которая и была поэтому «рассыпанной». С того времени за Карпинским постоянно наблюдали и ждали, когда же он наконец станет издавать этот самый независимый журнал.
Они знали о нем все: записывали все разговоры, следили за Лисичкиным, за всем нашим кругом общения, особенно их тогда смущал некий Бора Милошевич, политический советник посольства Югославии. Бора часто бывал у Карпинского, и КГБ искал здесь руку югославского ревизионизма. Так вот, в КГБ ждали, когда же наша компания начнет выпускать журнал, хотя мы о нем уже давно забыли. И когда вдруг, неожиданно, возникла моя рукопись, которую Лен собирался распечатать для узкого круга, они и решили, что вот это наконец-то и есть тот самый журнал и теперь можно разыграть дело.
Изъяв у машинистки рукопись, они, конечно, сразу же увидели, что это вовсе не журнал, а нечто иное. Они увидели на рукописи мою фамилию, которую Лен без всяких задних мыслей написал на титульном листе. И тогда перед ними встала проблема, поскольку я не входил в число наблюдаемых. Я хотя и собирался в это время в Москву, находился в Праге. Мы должны были встречаться с Леном после моего приезда, но по поводу совершенно другой рукописи, вполне легальной. Лен, работая тогда в издательстве «Прогресс», должен был подготовить ее к изданию. КГБ, обнаружив рукопись, действовал по своим методам. Медлить им было нельзя, и они, как это делает всякая безопасность, решили схватить всех в один час, рассадить в разные кабинеты и у каждого отдельно спрашивать, пока никто не знает, о чем говорит его товарищ. Я находился в Праге, и со мной было сложнее, поскольку я, как сотрудник редакции «Проблемы мира и социализма», числился в кадрах международного отдела ЦК. Не только в номенклатуре, но как бы и в штате. Это значит, что КГБ в данном случае должно было снестись с ЦК на достаточно высоком уровне. Короче, меня они временно выключили из этого дела, а после мой допрос уже не имел смысла, поскольку мы встретились с Леном и согласовали все наши действия. Они взяли в одно время в разных частях Москвы Лена, Игоря Клямкина и Владимира Глотова. Кстати, здесь опять оказался рядом и Бурлацкий, потому что, когда пришли за Леном, Федя просто сидел у него в кабинете и беседовал о своей рукописи. Вошел товарищ, поздоровался, попросил Лена «на минутку», после чего Лен исчез на целый день, и Федя его, видимо, долго и напрасно ждал.
Карпинского допрашивал лично Филипп Денисович Бобков, заместитель председателя КГБ и руководитель того самого 5-го отделения, которое занималось всякого рода внутренними идейными врагами. Чины пониже взяли Глотова и 
Клямкина, которые не только ничего не замышляли, но и рукописи моей не читали. Их вина состояла в том, что они просто беседовали с Леном на предмет будущего прочтения этой рукописи, после того как Лен ее размножит. Эти ребята были тогда членами редколлегии журнала «Молодой коммунист».
Бобков был знаком с Карпинским еще со времен секретарства Лена в ЦК комсомола, и они беседовали как старые знакомые. Лен, собственно, лишь подтверждал лишь то, что о нем уже знали. Что смешно, так это то, что всего через два дня я прилетел в Москву, и из Внуково меня, между прочим, везли на «Чайке» как члена делегации, в которую входили член политкомитета компартии США и член ЦК компартии Гондураса. А раз американец соответствовал нашему члену Политбюро, то нас встречали на «Чайке». А Лена как раз в это время допрашивали у Филиппа Денисовича.
Вечером я был у родных, недалеко от дома, где живет Лен. Я решил ему позвонить и назначить на завтра встречу в «Прогрессе» по поводу моей книги, а он мне говорит, что нужно срочно, сейчас же встретиться и поговорить. Я ему говорю: «Завтра увидимся и поговорим». А он: «Нет, сейчас же». Я немного удивился, но говорю: «Ладно, давай сейчас же». И через двадцать минут мы встретились на углу Калининского проспекта и Садового кольца, где висит известный глобус. Была зима 1975-го, достаточно холодно, и, кстати, приехавшая из Риги моя мама, как старая подпольщица, сразу же заподозрила что-то неладное.
Примерно час мы с Леном ходили, и он обо всем подробно рассказывал. Он сказал, что рукопись обнаружена, что их всех взяли и допрашивали, что ребята, и Клямкин, и Глотов, отказались вообще говорить. За это их, кстати, и наказали, потому что ни в чем ином они не были повинны. А Лен беседовал с Бобковым.
У Карпинского была такая позиция: мне скрывать нечего, мы делаем все открыто. Тогда они его спросили: кто автор рукописи?
Он им ответил: «Вы что, смеетесь? Там ведь моей рукой написано, что же вы придуриваетесь?» Лен им сказал, что все сделал сам, собственноручно, без моего ведома, и размножил, и фамилию написал, и все прочее. Лен, конечно, был неосторожен. Это действительно так. Но не более того. Он не обращал внимания на слежку за собой, а это надо было учитывать уже тогда, когда его рукопись изъяли у Роя.
Бобков ему прямо говорил: «Что ж вы, Лен Вячеславович, так неосторожно взяли и дословный кусок из анонимной рукописи включили в книгу?» Бобков утверждал, что именно так вычислили Лена. А Лен им сказал, что ему скрывать нечего. КГБ ведь тогда отказался заниматься этим делом. Они со всеми повидались, побеседовали и отпустили. Это вообще их такая тактика: приглашать для «беседы». Но «собеседник» не знает, останется ли это беседой или превратится в допрос. Поэтому он находится в подвешенном состоянии. Можно, конечно, отказаться от такой беседы на том основании, что это частное дело, ну а если это допрос, то можно требовать адвоката, обвинения, объяснений и так далее. Но тогда это вызов слабого сильному, и ты сразу ставишь себя в позицию войны с ними.
Глотов и Клямкин так и поступили и за это заплатили партийными выговорами и лишением работы. Карпинский заплатил не за это, а за все свои грехи по совокупности, и прежде всего за ту свою рукопись, в которой был план журнала и соответствующие оценки партии и ее политики. Эта рукопись Лена была совершенно откровенна. Конечно, Лену инкриминировали и размножение моей рукописи, но не это было главным.
Дело было передано из КГБ в ЦК КПСС с сопроводительным письмом, поскольку все «подсудимые» были членами партии, а трое находились на номенклатурных должностях, и в ЦК все должно было решаться на достаточно высоком уровне. Я не исключаю, что в ЦК этим занимался треугольник Андропов–Суслов–Пельше. Из ЦК «дело» передали в КПК для разбирательства в партийном порядке. В это дело втащили Торсуева, директора издательства «Прогресс», который вообще во всей этой истории был ни сном ни духом. Его вина была в том, что он возглавлял «Прогресс», а Лен там работал. Торсуева нельзя было даже обвинить в недоносительстве, поскольку он ничего не знал. Его втащили не за это. Там был иной интерес. КПК хотел перещеголять КГБ в политическом вопросе. Дескать, КГБ не навострило уши, не создало серьезного политического дела, а вот КПК создаст.
Дело в том, что за пару месяцев до этого был снят Шелепин, и все, что было связано с бывшими комсомольскими вождями, очень остро воспринималось на Старой площади. А здесь вдруг – Карпинский, бывший секретарь ЦК комсомола; Глотов и Клямкин – члены редколлегии центрального комсомольского журнала; Торсуев – тоже бывший секретарь комсомола и идеально дополнял всю компанию. Только я, сам автор рукописи, был абсолютно здесь лишним, потому что дальше члена курсового бюро никогда не продвигался.
Я получил строгий выговор с занесением, с формулировкой: «за антипартийные взгляды» и, конечно, вылетел с работы. Торсуева выгнал с работы Госкомиздат, а Клямкина и Глотова – Тяжельников, который лично примчался в КГБ, был жутко возмущен, велел выгнать их с работы и заодно не пускать на порог комсомольских редакций Лисичкина, который упоминался в деле. А Лисичкин был внештатным обозревателем «Комсомолки». Меня в сорок восемь часов выставили из Праги и не пустили обратно в «Известия», откуда я был командирован в журнал. Соваться в какую-либо газету после этого было бесполезно, и мне пришлось осваивать новую профессию, о чем я никогда не жалел. Но это уже заслуга не их, а Олега Тимофеевича Богомолова, директора института экономики стран социализма.
До меня доносились в то время разные слухи. И от друзей, и от полудрузей. Одни говорили, что Лен меня подвел, и выспрашивали, в чем он передо мною виноват, а другие всем втолковывали, что во всем виноват я перед ним, поскольку подвел его и тому подобное. Мы с Карпинским тогда договорились, как он должен себя вести и что говорить. И даже если там Лен говорил, что ничего не скрывает, у нас всегда оставались подробности, о которых мы никогда никому не говорили. Никто никогда не знал о наших сборищах по журналу, о том, кто в них участвовал, и я сейчас впервые упомянул Гайдара, Яковлева, Лисичкина, Куницына. Ни КГБ, ни КПК об этом никогда не знали. У нас не получился журнал, но доносить никто не побежал.
Самое опасное положение было тогда у Лена. Его действия старались подвести от партийной ответственности к уголовной. И когда Лен говорил, что все сделал сам, то он отметал сговор между мною и им с целью создания издательской группы, что являлось отягчающим обстоятельством и грозило серьезными последствиями. Чтобы избежать такого обвинения, Карпинский должен был сделать все и доказать, что действовал один. Это было в его же интересах. Но, кроме этого, это ведь была правда. Лен не собирался раздавать мою рукопись, не посоветовавшись предварительно со мной. Что характерно для обстановки того времени, так это то, что умудрились пришить одно дело, выгнать с работы, записать выговора Клямкину, Глотову и Торсуеву, с которыми я тогда даже не был знаком. Мы познакомились лишь несколько лет спустя. Ну а книга вышла уже только в 1990 году. Сейчас вполне безобидная.
26 января 1992 г. Москва
Записал Валерий Писигин